Б.Тюльков
Три эпизода из книги «Жорку убивали в субботу"
ALMA MATER
А в центре города, почти затерявшись среди прочих, тихо стоит некий дом. И вот он-то сыграл в моей судьбе важную, не подлежащую сомнению роль. Вернее, не дом сыграл, а конкретный человек, неотстранимый от него; здесь он проработал всю свою жизнь, здесь – неисправимый холостяк – и проживал, и спал на диване в укромной комнатке, а всего того, что в обычном понимании называется имуществом, не имел, кажется, вовсе.
Дом этот – библиотека. Тоже старинное кирпичное здание в два этажа (потом обнаружил: в три – просто нижний врос в землю, погряз в согре, торчали над тротуаром только верхушки полукруглых оконных наличников).
Потом часто корил себя – да и сейчас продолжаю: зачем не зашёл сюда раньше, зачем потерял столько времени? Не промедли – был бы сейчас более знающим, более умным, более понимающим что к чему.
А меня ждали. Честное слово, так мне и казалось какое-то время: ждали меня и дождались. Но это уж – от самомнения, от гордыни. Не пришёл бы я – пришли бы другие. Да и пришли! И даже при мне. Пришли – и тоже были ненавязчиво приветливо встречены этим аскетичным, худощавым, сутуловатым человеком, высоколобым, с невеликой растительностью на лице – то, что теперь именуется – богемная небритость...
Писать о нём надо отдельно. И много. И не мне одному: в долгу перед ним и многие сибирские литераторы, и те, кто занял важные писательские посты в столице.
И ведь не наущал он нас нарочито, а – всё как-то незаметно, ис-подволь. Принесёт что-нибудь из хранилища, разложит перед нами, и мы, литкружковцы, въедливо вникаем в написанное, стараясь добраться до самой сути. И как радостно, как сладостно было отыскать чей-то удачный оборот, парадоксальный пассаж или затаённую остроту. Например, у Жюля Ренара – о глупости, которая тоже дар божий, но ко-торой всё-таки не следует злоупотреблять! У Вольтера – потрясающе краткую философскую мысль (другому не хватило бы многих томов, чтоб её высказать) о том, что всякая молитва сводится к следующему: «Великий Боже, сделай так, чтобы дважды два не было четыре!» У Тургенева неожиданно нашли упоминание той же математической формулы, но по другому поводу – Иван Сергеевич пародировал чванливость славянофилов: «У нас дважды два тоже четыре, но как-то бойчей получается». А Андрей Белый, сказавший: «Быть пристрастным к поэзии Блока мне удобно в обе стороны», – разве это не изящество, не красота стиля?! А Валерка Антонов, общепризнанный тогда лучший бийский поэт (вскоре, отбыв десятилетний школьный срок, уехал он в Алма-Ату, в университет, и этот титул вдруг перешёл ко мне, – Мальцев же и проговорился) – Валерка восхищённо таращил глаза, читая неизвестного очередному советскому поколению Есенина.
А джеромовское «Трое в лодке...» многоязыкий Мальцев читал нам в собственном переводе – необычайно смешной был вариант. И ведь всё это запоминалось! И в память ложились всё новые имена – так, словно с нами, недорослями, вживе беседовали Владимир Соллогуб и Козьма Прутков, Вольтер и Андре Жид, Хлебников и Пастернак, Горбунов и Бальмонт, Мориак и – совершеннейшая новинка – Сартр. Это как же нам повезло! Ну, где, в какой школьной (да и в вузовской) программе изучали (и изучают) всё это?!. А кто-то, смеясь, процитировал ахматовское, ставящееся ей тогда в укор:
О, клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом:
Я к тебе никогда не вернусь.
И Мальцев с грустной улыбкой тихо сказал:
– А стихи-то – хорошие...
И мы умолкли и задумались, а подумав, логично переступили через навязанное народу партийное мнение, признали, каждый для себя: да, очень хорошие. Гениальные...
А ведь мы – каждый в отдельности – и многое другое читали, кроме этого. Моими незримыми собеседниками стали в те дни Бунин, Луговской, Кирсанов, Амаду, Экзюпери, Судрабкалн.
Так что в институт, на литфак, я поступил без всяких проблем.
Тогда, на излёте детства-отрочества, я ещё не мог осмыслить, что это и многое другое, что сопутствовало потом моим большим и мА-лым успехам, произошло благодаря так охотно посещаемому мной книжному дому на улице Льва Толстого, благодаря необыкновенному эрудиту и наставнику молодняка – Леониду Мальцеву.
Да, было нам чему удивляться и завидовать! Переводы. Литера-туроведческие и краеведческие работы. Театральные рецензии. Это всё он – Мальцев.
Писал ли он стихи? Не много, пожалуй, и не часто. Но – умел. И однажды, сидя на скамеечке в горсаду, мы с Валерием Антоновым упросили его прочесть что-нибудь своё.
Помню, это было бесспорно-профессиональное, крепко слажен-ное стихотворение. Процитировать я не рискну: время и память часто вступают во взаимное противоречие. Но помню блестящую заверша-ющую строку:
Мы – несгибаемые тополя...
Сам этот неожиданный эпитет «играл» на поэтический образ, потому что тоже такой многосложный, такой негнущийся. И мы с Валерием не раз потом бормотали эту строчку (не рискуя, впрочем, отнести её на свой счёт):
Мы – несгибаемые тополя...
АНТЮМАЛЬ
Я читаю стихи Антюмалины,
И по телу проходит дрожь:
До чего же они гениальны
И пленительны до чего ж!..
Это тоже непредсказуемый Мальцев написал. И пенял нам с Валерием:
– Ах, Антюмаль, Антюмаль!.. Это вы, черти, его разоблачили. А то бы он ещё поморочил кое-кому головы!..
Стихи неведомого Антюмаля на литературном кружке читались и обсуждались серьёзно, горячо. То тонко ироничные, то откровенно резкие (как получится), они предварительно отбирались, придирчиво и строго, самим автором, носящим такое экзотическое имя. А это очень просто – Антюмаль. Это коктейль из трёх усечённых фамилий: Антонов, Тюльков, Мальцев.
Втроём писалось весело, с наслаждением. Экспериментировали и с рифмой, и с метром, и со всей, кажется, кассой литературных тро-пов. И строки выплёскивались в огромных количествах. И тут же большинство безжалостно браковалось.
С чем сравнить эту не очень серьёзную, но для авторов полезную продукцию (уж для двух молодых-то авторов – несомненно полез-ную)? Сложно сказать, – в ту пору такого жанра в обиходе ещё не было. Разве что афоризмы незабвенного Козьмы чем-то напоминались, только – на современные темы и в иной форме.
Кричать «ура»
Придёт пора:
Любой дурак –
Титан, гора!
(Это что же за нечаянное предвестие – в начале пятидесятых-то! – предвестие грядущих дураков, которым мы будем кричать «ура» много лет подряд?!)
Вот эти-то опусы и анализировали кружковцы. Тоже, значит, острили вкус и набивали руку. А как только мы с Валеркой про-болтались – всё, с былым пиитетом относиться к Антюмалю пере-стали. Но зато всем составом кинулись в тот же омут: они-де могут, а мы что же?!. Опыт, следовательно, пошёл вширь...
И ещё много времени спустя мы вспоминали свои мудрёные игры. Написал мне, например, однажды Леонид Александрович: «Последнее твоё письмо – маленький литературный шедевр. Видно, ты недаром учился у нашего друга Антюмаля. Понимаешь, в чём соль литературы. (“Искусства не нового не бывает”. А.Блок)».
«Учился у нашего друга» – это он из скромности обобщил, благо имя уже было – обобщение; а учились-то мы – ясно у кого... Кстати, у него же учились обращать внимание на многократно виденное и слышанное, но не затронувшее до поры дремлющий наш интеллект.
НЮАНСЫ И СЕАНСЫ
Гуляя, возвращаемся в город из заречья. Приближаемся к мосту через Бию. Мост тогда был на понтонах, разводной. При входе-въезде на него – арка. Обычная, деревянная. С дежурными украшениями. Вот на них-то, внезапно захихикав, и обратил моё внимание Мальцев: по сторонам арки, наверху – два портрета. Ленина и Сталина (год был 1952-й). А между ними, по всему кружалу – непременный лозунг тех лет: «Долой поджигателей войны!»
А ведь я десятки раз до этого видел ту арку...
Выходим из кинотеатра. Смотрели что-то весёлое, французское, – кажется, «Алло, такси!» Там бездна острот, каламбуров, парижского изящества, современный смысловой монтаж... Выходим по узкому кирпичному двору-коридору. Мальцев, толкнув меня в бок и качнув головой назад, привлёк внимание к разговору за спиной. Один зритель уныло спрашивает другого:
– Ты хоть что-нибудь понял?
Веселье наше было искренним и чистым. А ведь я сотни раз до этого слышал такие разговоры...
Вообще смотреть с ним фильм или разговаривать о кино было интересно и сложно. Надо было думать – вот горе-то! Чтоб не опростоволоситься, не спутать Росселини с Антониони, Протазанова с Роомом. И надо было внимательнейше смотреть на экран, – даже когда идут титры. Потому что потом, обмениваясь впечатлениями, надо будет блеснуть запомненным, упомянуть режиссёра или сценариста, или оператора, не говоря уж о главных исполнителях.
Зато сколько узнавалось от него нового! Что Джони Вайсмюллер лишь в последнюю очередь – Тарзан. Что главный герой «Платы за страх» меньше киноактёр, чем шансонье. Что демонстрируемый в ту пору фильм «Друзья и враги Америки», с хорошим певцом Нельсоном Эдди, там, у себя на родине, называется «Дорога в Санта-Фе». Что начало неореализму положила лента «Рим – открытый город». Что у киношников Висконти и Дзаваттини есть «братья» в литературе: Пратолини и Де Филиппо... И перечень этот – бесконечен.
– Обязательно посмотри «Прелюдию славы», – настоятельно посоветует вдруг. Значит, надо идти и смотреть. Чтобы опять-таки запомнить,что звучавшие в этом музыкальном фильме «Прелюдии» Листа выстраивают такую цепь чувств и переживаний: Любовь, Несчастье и, наконец, Примирение с бурей жизни...
И однажды повёл меня Мальцев специально на киножурнал – показать новый необычный коллектив, Омский хор. Успела в кинохронике прозвучать забавная народная попевка, – Мальцев удовлетворённо хмыкал, искал мои глаза, приглашая разделить удовольствие... Не так уж много времени пройдёт, и я увижу этот хор не на экране, а воочию, и даже некоторым образом приобщусь к нему.. В общем, впереди был Омск.